Даже при беглом просмотре биографии Толстого замечаешь поразительную черту – умение перевоплощаться: поэт Серебряного века стал крупнейшей литературной фигурой послереволюционной русской эмиграции, а в СССР превратился в «красного графа» и певца победившего социализма. Однако мало кто знает, что к искусству смены масок «восхитительный циник» приобщился в Тавриде, примеряя на себя искромётный Коктебель, задумчивую Феодосию, величественный Севастополь, гостеприимную Евпаторию, гордый Судак… Эгоцентричный оптимизм Толстого ярче всего проявился в Коктебеле: сюда обаятельный жизнелюб привозил трёх из четырёх официальных жён и покидал «край зелёных холмов», обуреваемый очередным увлечением. Крымские страницы жизни «фабриканта мифов» выглядят как увлекательнейший сериал, остросюжетная мелодрама, где роковые треугольники превращаются в многогранники, густо заплетённые любовью и ненавистью, пылкими признаниями и трескучими скандалами, добрыми приметами и мрачными предвестиями.
Первый брак был истинно студенческим. Поэту скоро 18, его избранница, Юлия Рожанская – несколько старше. Обвенчавшись, молодожёны отправились в круиз из Новороссийска в Севастополь. И под размеренную качку Алёше неожиданно пришло на ум стихотворение, написанное полвека назад дальним родственником и тёзкой. Путешествуя по Крыму, Алексей Константинович Толстой признавался невесте:
«Колышется море; волна за волной бегут и шумят торопливо. О, друг ты мой бедный, боюсь я, со мной не быть тебе долго счастливой: Во мне и надежд, и отчаяний рой, кочующей мысли прибой и отбой, приливы любви и отливы».
Минутную меланхолию оттеснили налетевшие, как вихрь, заботы: учёба, рождение сына. Казалось бы, жизнь вступает в новую, прекрасную пору. Но Толстой-старший как в воду глядел, и у младшего всё поплыло в соответствии с предсказаниями. Думы кочевали, как тот прибой: вот эти чертежи и учебники, эта усталая женщина и плачущий ребёнок – неужто навсегда? Забросив институт, несостоявшийся инженер бросился в поэзию, как в омут. Пытался найти своим метаниям рациональное объяснение: «С того часа, когда человек становится существом творящим, он идёт туда, куда толкает его творчество». Творчество толкало его прочь из опостылевшего дома.
Иное бытие, озарённое интеллектуальным горением, олицетворяла начинающая художница Софья Дымшиц. Любовники немедля уехали в Париж, где в скором времени владелец громкой фамилии сделался своим в кругу литературной богемы. Шефство над собратом по перу взял Максимилиан Волошин: «посвящает в тайны поэзии, строго критикует стихи, совершенно бракует прозаические опыты». Толстой внимательно выслушивал замечания и с благодарностью принял предложение – продолжить общение в крымской обители Максима, расположенной в селении с загадочным названием Коктебель.
В конце мая 1909 года Соня и Алехан впервые окунулись в обормотский «водоворот». Поэтические конкурсы и диспуты, посвящённые новинкам прозы, розыгрыши и инсценировки – вся атмосфера благоприятствовала самовыражению. Алексей вернулся к стихосложению. Неожиданно проявил себя как художник, его дружеские шаржи вызывали весёлый смех. Но главное – почувствовал вкус к прозе. Написал несколько новелл. Пользуясь библиотекой Волошина, углубился в XVIII век, «когда Россия молодая мужала с гением Петра». На столько, что в полученном из типографии сборнике «За синими реками» автор пишет Максиму: «Здесь столько же солнца, Парижа и влюблённости, сколько и тебя».
Волошин заботливо опекал своего товарища. Поскольку граф имел обыкновение заниматься сочинительством не сидя, а стоя, Макс соорудил для него конторку – стол на высоких ножках с наклонной столешницей. Чрезвычайно удобное приспособление Толстой эксплуатировал нещадно. Но мебель оказалась прочной, и по сей день украшает экспозицию Дома-музея Волошина. Находится конторка там же, где её установили 113 лет назад – в мастерской, сохранившей подлинную обстановку творчества, царившего тут при жизни хозяина. Наблюдательный гость увидит здесь ещё один предмет, имеющий отношение к нашему герою. Среди книг и картин, причудливых коряг и букетиков сухих трав, по соседству с богиней Таиах обосновался на полочке деревянный человечек. Его выстругали студенты – будущие художники. Им предстояло практиковаться в изображении человеческого тела, однако нанять натурщика не получилось, и ребята смастерили скульптуру. Её руки, ноги, шея соединялись шарнирами, позволявшими принимать различные позы. Легенда гласит, что Толстой обратил внимание на забавную деревянную куклу. Повертел в руках, улыбнулся внезапно мелькнувшей идее. А через несколько лет в отечественной культуре появился Буратино.
Крымское лето 1912 года прошло под знаком «Слова, жеста и гармонии». Так называлась серия концертов, которые Волошин и Толстой решили провести в городах полуострова. Компанию писателям составили танцовщица Ирина Быстренина и музыкант Вера Попова. Всё шло чинно-благородно, однако без сюрприза, как водится, не обошлось. Севастополь был залеплен афишами, извещавшими о выступлении в театре «Ренессанс» на Приморском бульваре «человека-трансформатора», способного в мгновение ока полностью менять свои обличья. Но что-то у него разладилось, и директор театра предложил сцену удачно подвернувшимся артистам. «Театр уж полон, ложи блещут». Выход Волошина сопровождается рукоплесканиями. Он читает несколько стихотворений и, поклонившись, покидает сцену – публика молчит. Затем выпархивает Быстренина. Её встречают бурными аплодисментами, но по окончании танца народ безмолвствует. Выход Толстого вызывает овацию. Он читает две сказки – зал хранит молчание. За рояль усаживается Попова. «Партер и кресла – всё кипит», но последний аккорд гаснет в гробовой тишине. Концертанты пребывают в некотором недоумении: почему зал выражает восторги не после окончания номеров, а перед ними? Загадочное поведение зрителей разъяснилось в ходе пристального изучения афишной тумбы: маленькое объявление о «Вечере слова и жеста» было наклеено поверх огромного анонса «трансформатора». Всех четырёх приняли за одного человека…
На Пасху 1914 года коктебельский воздух был напоен отнюдь не благостью. Тонкие натуры терзались непонятными предчувствиями. Как-то раз гурьбой вышли на ночную прогулку. Над морем висела огромная, неестественно багровая луна. И тут раздался раскатистый басок Алехана: «Давайте представим: мы последние люди на Земле. Наступает конец света, и это – последний восход луны, а дальше – мгла…».
Вскоре Соня Дымшиц под благовидным предлогом покинула компанию, и «Валерьян Самцов», как назвал себя в одном из писем Толстой, пустился во все тяжкие. Объектом его интереса стала 19-летняя Маргарита Кандаурова. Перевозбуждённый ухажёр заявил, что застрелится, если получит отказ. Угроза нешуточная: у шаловливого графа действительно имелся револьвер! В конце концов Маргарита согласилась на роль невесты, но тут крепко задумался жених. Свои сомнения он, как водится, изливает в жилетку приятельнице – Наталье Крандиевской: «Маргарита – не человек. Она цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то – живой! И как всё это уложить в форму брака, мне не ясно». И здесь – прямо по Шекспиру: «Она меня за муки полюбила». Крандиевская, благополучная супруга адвоката, бросает всё – и в 1915 году Толстой появляется в Коктебеле с новой женой.
Война казалась отсюда далёкой и какой-то невсамделишной. Волошин находился в Париже, все бытовые вопросы решала его мать, по-домашнему – Пра. Толстой прикипел к конторке. «Пишет вместе с Тусей роман, – сообщает Елена Оттобальдовна сыну. – Живём пока весело и дружно». Но без Максима гости заскучали и к середине лета разъехались. Первая мировая война, революции, гражданская междоусобица разметали друзей. Однако судьба подарила будущему лауреату трёх Сталинских премий ещё несколько встреч с «гением места». Последний раз они увиделись в 1930 году. Отдыхая в Судаке, в престижном санатории «КУБУЧ» (странноватая аббревиатура расшифровывается как «комиссия улучшения быта учёных»), Алексей Николаевич ненадолго примчался в Коктебель, проведать учителя. «Он очень богат и славен, потому важен», – отмечает Волошин.
«Один из лучших писателей земли советской» всегда помнил своего первого наставника и хранил благодарность «Дому поэта» – колыбели его творчества. Спустя много лет, глядя на массивное, из красного дерева, бюро, стоящее в шикарном кабинете, живой классик заметил с грустинкой: «А всё-таки мне нигде так хорошо не работалось, как за той конторкой, которую Макс сделал для меня в Коктебеле».
Михаил СЕМЁНОВ
