Друзья, музыка и пейзажи: как Крым повлиял на творчество Мусоргского

Во время пребывания в Крыму композитор Модест Мусоргский «изведал воскресшие силы» творчества. Со дня рождения выдающегося мастера драматической музыки исполнилось 185 лет.

Артистическое путешествие

Ещё будучи в военном училище, Мусоргский стремился стать, как он выражался, «музыкусом». Однако личная неустроенность, помноженная на слабохарактерность, давала печальные результаты. Переживания от «непонятости» переросли в «нервную лихорадку», жестокую депрессию и, как следствие, пристрастие к алкоголю. Друзья прилагали все усилия, чтобы вытащить Модиньку из пьяной пучины. И ко-гда певица Дарья Леонова пригласила Модеста принять участие в гастрольной поездке летом 1879 года, он ухватился за это предложение, как утопающий за соломинку. 

Мусоргскому отводилась роль пианиста – аккомпаниатора и солиста. Как профессионал высочайшего класса в Санкт-Петербурге он был просто нарасхват. Столичная публика восторгалась его оперой «Борис Годунов», но музыкальная жизнь в провинции находилась в зачаточном состоянии, и концертанты решили взвалить на себя благородную задачу: посеять «разумное, доброе, вечное» в душах жителей юга страны. «Наше артистическое путешествие должно иметь значение служения по искусству добрым людям», – пишет искатель не красоты, но истины.

Картинки из жизни

Впечатления от созерцания работ друга-художника послужили Мусоргскому импульсом к созданию цикла фортепианных пьес «Картинки с выставки». «Бойкие, изящные наброски живописца, множество сцен, типов, фигур, схваченных из вседневной жизни, что кружилась вокруг него», – так характеризует критик произведение, ставшее одной из самых знаменитых сюит в мировой музыке.

Подобными «картинками» насыщена и поездка в Крым. На пароходе из Одессы в Севастополь, близ Тарханкутского маяка, когда большинство пассажиров жестоко маялось морской болезнью, Модест, хлебнув коньячку и забыв про качку, «записал от певуний греческую и еврейскую песни и в последней уже сам подпевал, чем они были очень довольны и называли меня мастером!» Об этом он радостно сообщает в письме.

Хоть с окончания Крымской войны минуло почти четверть века, Севастополь всё ещё лежал в руинах.

«Пленил меня памятник адмиралу Лазареву, не тронутый вражьим снарядом, но сопутствуемый развалинами былых великолепных зданий адмиралтейства и доков», – отмечает композитор. 

Звуки творческой мысли Героическая оборона Севастополя в 1854-1855 годах ознаменовалась мистическим фактом: разрушения были страшными, но волей провидения духовные центры получили наименьшие повреждения. Так, на центральном холме почти все дома были уничтожены, но среди разрухи гордо возвышались колонны Петропавловской церкви. А неподалёку от храма на одноимённой улице уцелел особняк, принадлежащий Макухиным. Николай Павлович, герой Синопа и Кронштадта, в чине контр-адмирала служил помощником начальника порта. Его жена Наталья Егоровна была художницей, «академиком портретной живописи».

– Кроме милейшей семьи Макухиных, в Севастополе об искусстве даже заикнуться нельзя, – сетует Модест Петрович. – Однако у Макухиных частенько и изрядно музицировали: искреннему увлечению конца не было. 

Вывод оптимистичен: «Севастополь оглашён звуком творческой мысли Глинки и его сподвижников, в городе укоренилось русское музыкальное дело». Эти слова оказались пророческими: в 1886 году в доме Макухиных разместилась первая в Крыму музыкальная школа.

Чуть не спятил

Главные надежды гастролёры связывали с Ялтой. В курортную столицу ехали «на четвёрке гривистых и хвостатых четвероногих по Байдарской долине, Байдарскому подъёму, его воротам и спускам со скал, готовым кинуться в самую глубь моря. От Байдар и Чёрного моря я чуть не спятил с ума», – признаётся впечатлительный маэстро.

Однако самое тяжкое испытание для психики ожидало путешественников в Ялте. Городок переполнили отдыхающие, все номера в мало-мальски приличных гостиницах были заняты, а поскольку дело шло к ночи, то пришлось довольствоваться какой-то хибарой на окраине: «Нас засадили в землянку с кусающимися сороконожками, с жуками-щелкунами и иными насекомствами, полагающими своё земное бытие в идеале мерзить людям».

Наступивший день радости также не принёс. То ли афиши получились невразумительные, то ли публика пресыщенная, но факт оставался фактом: народу в полутёмном зале собралось до унылого немного. В антракте Мусоргский в изнеможении рухнул в кресло: «Это провал... Нет, катастрофа!» 

Под волшебным жезлом

Но тут, как в сказке, скрипнула дверь – и в грим-уборную вихрем влетела добрая фея. На этот раз она приняла образ Софьи Фортунато, давней петербургской знакомой и поклонницы творчества Мусоргского. Выплеснув негодование по поводу бестолковейшей постановки дела, Софья Владимировна взяла бразды правления в свои руки. Выяснилось, что она трудится управляющей лучшим ялтинским отелем «Россия», с радостью примет незадачливых артистов, обеспечит и достойное размещение, и зал. А все хлопоты по организации выступления возьмёт на себя муж Михаил Анатольевич, который «до страсти любит музыку».

Концерт прошёл на ура и завершился, как водится, дружеской вечеринкой за счёт заведения. С хохотом вспоминали недавние приключения в клоповнике, поднимали тосты за гостеприимных хозяев, благодарных слушателей и благословенную Ялту. Потом пошли прогуляться по ночной набережной, заглянули в один подвальчик, другой, третий... А уже в полусне вдруг пришло на ум Мусоргскому весёлое стихотворение о блохе, которое автор Иоганн Гёте вложил в уста Мефистофеля, когда он с Фаустом забрёл в винный погребок. Модестиус черкнул пару строк для памяти, да и уснул со спокойной душой. 

«Дух к Юрзуфу прилетит»

В Ялте пробыли неделю. Много и с удовольствием играли для «правительницы Софьи» и её окружения. Мусоргский был в ударе: как-то раз выдал на рояле колокольный звон из «Бориса Годунова», исполнил и своё интермеццо, дав ему диковинное название «Тяжёлой дорогой по снежным сугробам».

В свободное время посещали окрестности. Мусоргский высказал пожелание посетить Гурзуф – увидеть места, вдохновившие Пушкина. Сказано – сделано: погрузились всем обществом в брички-«корзинки», названные так по причине сплетённого из лозы кузова, и тронулись в путь. Модест, однако, взгромоздился на запятки: он настолько проникся красотой природы, что не желал отвлекаться на светские беседы. «Шекспир в музыке» мужественно глотал пыль и не уставал крутить головой. Его поражало всё: море – «зеленеющая влага вокруг утёсов Аюдага», этой звероподобной мрачноватой горы, ни с чем не сравнимый запах можжевельников, свечи кипарисов, один из которых помнил юного «поклонника муз».

«Освежившая меня поездка»

Спустя год родились навеянные Крымом сочинения: каприччио для фортепиано «Гурзуф у Аюдага», «Байдары». Ошеломительное впечатление производила «большая музыкальная картина» «Буря на Чёрном море»: «Когда Мусоргский в раскате пассажей доходил до самых верхних нот, получалась полная иллюзия ударов волн о скалу», – свидетельствует современник.

Но главным итогом вояжа стала бессмертная «Блоха» – положенное на музыку стихотворение Гёте «Песнь Мефистофеля в погребке Ауэрбаха», где причудливым образом отразились ялтинские приключения. В память о путешествии автор посвятил произведение доброму гению – Дарье Леоновой. 

Много не заработал, но важно другое: душа отдохнула, вернулась радость бытия. «Решительный шаг, предпринятый мною в художественной жизни, оправдывается. Сколько чарующего, возобновляющего дарует природа! Сколько новых, подчас весьма существенных встреч с людьми, чующими искусство! Великое воспитание для меня эта поездка. К новому музыкальному труду зовёт жизнь!» – восторгается «поэт созвучий».

Увы, сбыться планам оказалось не суждено. Через полтора года маэстро умер. Однако путешествие стоило того, чтобы самородный гений мог констатировать: «Делаемое мною понято».

Иван КОВАЛЕНКО, краевед