Поэт Андрей Вознесенский всегда стремился в Крым. «Поэтарху» исполнилось бы 90...
Первое крымское чувство подарила Керчь. 27-летний поэт находился на старте своей славы. Только что вышли из печати его первые сборники, где он уверенно заявил себя как новатор, мастерски владеющий яркостью красок речи и особой звонкостью стиха. Талант молодого Вознесенского неожиданно раскрывается в стихотворении, написанном под впечатлением посещения Аджимушкайской каменоломни, где с ноября 1941 года дислоцировался партизанский отряд: несколько десятков человек оттягивали на себя силы врага и смогли ударить ему в тыл, когда в конце декабря Керчь взял штурмом десант Красной армии. «Баллада 41-го года» создана в 1960 году. Ещё не создан знаменитый музей героической обороны Аджимушкая, ещё живы те немногие, кому удалось уцелеть в огненной круговерти. Кто-то из них повёл романтически настроенного юношу в тоннели и штреки, где поведал бесхитростную историю, ставшую притчей. Сугубо бытовую, казалось бы, несущественную подробность, как бойкие ребята притащили под скалу рояль, судьба которому была стать дровами, будущий трибун превратил в яркий символ истинного предназначения поэта.
В самом начале 60-х в жизнь Вознесенского вошла – нет, влетела вихрем! – Богуславская. «Судьбаба» – так коротко и ёмко назвал поэт свою музу. Роман с Андреем не обещал длиться долго. Зоя занимала высокую ступень на социальной лестнице. Писательница, жена уважаемого человека, доктора технических наук, лауреата Сталинской премии – и на тебе! Ей в руки падает юнец, скандальный автор, публично охаянный самим Хрущёвым! У неё крепкий дом, любящий муж. А у него ничего, кроме двух книжечек стихов и пылкой страсти. Половодье чувств Вознесенский выплёскивает в поэме «Оза», это слово напоминает имя подарившей «такое бешеное счастье».
Принимать окончательное решение уехали подальше от внешне раздражающих факторов – в Ялту. В промёрзшей квартирке на улице Чехова окончательно прояснили отношения. И под диктовку Андрея Зоя написала на подвернувшемся листе свою судьбу: «В районный ЗАГС. В связи с тем, что у меня образовалась другая семья, прошу нас развести». С тем укатили в Москву, вскоре оформили брак официально. И душа в душу прожили 46 лет! Земной ангел-хранитель, Зоя Борисовна приняла последние слова супруга, выдохнувшего: «Мы оба падаем, обняв мой крест».
Тем временем «Оза» обрастала новыми деталями, подробностями, поворотами сюжета. Чтобы разобраться с угрожающим смыслу нагромождением слов, Вознесенский снова удрал в Ялту – встречать весну и настигать вдохновение. Поселился в интуристовском отеле «Ореанда». Решил проветриться, прогуляться по городу – и в ближайшем проулке замер, поражённый бело-розовой кипенью миндаля. Между тем деятельная Зоя договорилась о его творческом вечере в престижном Большом зале Московской консерватории. Билеты были раскуплены вмиг, лучшие места предоставлены музыкальной элите, а встревоженные администраторы стали названивать домашнему импресарио с настоятельной просьбой отправить «возмутителя спокойствия» на репетицию. Поначалу Андрей отнекивался: «Да-да, я всё помню, скоро буду». А за два дня до выступления Богуславская получила телеграмму: «Милая, извини, но прилететь не смогу: цветёт миндаль!» Витавшего в облаках возлюбленного Зоя решительно вернула на грешную землю: «Не прилетишь? Что ж, счастливо оставаться в Ялте. Только имя моё забудь». Вечер состоялся с переаншлагом, успех просто оглушительный. А любоваться цветущим миндалём супруги приезжали в Крым ещё не раз. Но каждый раз поэт по-дружески пенял музе: «Вот тогда, когда ты заставила меня вернуться, я так и не дописал «Озу».
В посёлке Научном, академгородке, затерянном в горах Бахчисарайского района, Вознесенского считали за своего. Он справедливо полагал: его аудитория именно здесь, в кругу научно-технической интеллигенции, «физиков и лириков». «Связь с планетами я ощущал всегда, – пишет зодчий «Антимиров». – То, что называют банальным словом «вдохновение», – это просто сигналы оттуда». Сигналы зачастую были до обидного просты, но многозначны: «Мы живём между звёздами и пастухами под стеной телескопа, в лачуге, в саду. Нам в стекло постучали: «Погасите окно – нам не видно звезду». В стихотворении «Есть русская интеллигенция…» упоминается «небесный интеллигент» Николай Козырев: «Явился он в мир стереть второй закон термодинамики и с ним тепловую смерть». Познакомились они в Крымской астрофизической обсерватории. Здесь Козырев, освободившись из сталинских лагерей, где сидел «за политику», проработал несколько лет. И потом, перебравшись в родную Пулковскую обсерваторию под Ленинградом, приезжал в полюбившийся Крым каждое лето потрудиться над «лунотрясением», а главное – прочитать здешнему бомонду цикл лекций «о своей возмутившей академический мир теории тяжести времён». Сделанные учёным выводы подстёгивали воображение поэта, также мыслящего категориями философскими, космическими, вневременными.
Столь меткое определение скульптор метафоры даёт по-движникам, общественникам культуры. Людей столь «редкого призвания» Вознесенский находил и в Крыму. Мощный «поршень духовного процесса» – Александр Марков, герой стихотворения «Ялтинская криминалистическая лаборатория». «Шишка сыска» держит на рабочем столе фотографии кумиров: «Марина, Маяковский, Пастернак». Профессионал высочайшего класса, он не побоялся променять прямую милицейскую карьеру на неровный путь стихотворца. Похожая на легенду, но совершенно реальная история стала основой поэмы «Доктор Осень». Манфред Эсси-Эзинг работал в одном из ялтинских санаториев. В 1942 году попал в плен. Начальник концлагеря определил его работать в санчасть. Талантливый учёный вошёл в антифашистский подпольный центр. Доктор Осень (таков был один из его псевдонимов) сумел наладить изготовление препарата, вызывавшего на несколько часов паралич: живой человек приобретал облик трупа. Эти инъекции делал военнопленным, которым угрожало уничтожение в первую очередь. Успокаивал подопечного: «Когда умрёшь – не бойся. Обязательно воскреснешь». «Умерших» свозили в лес, а спустя немного времени «воскресшие» пополняли ряды партизан. Судьба врача, спасшего от смерти столь экзотическим образом сотни людей, до глубины души поразила поэта.
8 апреля 1986 года генсек Горбачёв впервые принародно произнёс слово «перестройка». За день до этого Андрей Вознесенский и ещё несколько человек ехали из Симферополя в сторону Феодосии. Остановились на 10-м километре возле ободранного обелиска, пошли по полю. Водитель, пожилой дядька, стараясь сдерживать эмоции, рассказывал: «Мы, пацаны, бегали смотреть, как расстреливали. У рва стоял столик, там отбирали паспорта. Надо рвом и били из пулемётов. Кричали они страшно. Вся степь была усеяна паспортами. Многих закапывали полуживыми. Земля дышала. Потом нашли в степи коробочку из-под гуталина, а в ней – золотая цепочка и две монеты старинные, сбережения семьи. Фашисты не успели отобрать, торопились. Пару лет назад слышал, что какие-то уроды вскрыли ров, золото искали. Кого-то, говорят, поймали, даже судили».
Увиденное далее обернулось подлинным кошмаром. Череп. Ещё один, маленький. Следующий, принадлежащий взрослому, – раскрошенный. Голос свидетеля слышался гласом с неба: «Опять роют, сволочи. Коронки золотые пассатижами выламывают». Потрясённый поэт потерял сон, но вскоре миллионным тиражом вышла поэма «Ров». Я хорошо помню, какой шок произвело «средство обнародования жуткой правды». За журналом, где она была напечатана, выстраивалась очередь. А в память врезалась фраза: «Череп. Ночь. И цветущий миндаль». Иван Коваленко, краевед
